Достоевский Федор Михайлович

Это необыкновенное по своей красоте и еще по чему‑то лицо еще сильнее поразило его теперь. Как будто необъятная гордость и презрение, почти ненависть, были в этом лице, и в то же самое время что‑то доверчивое, что‑то удивительно простодушное; эти два контраста возбуждали как будто даже какое‑то сострадание при взгляде на эти черты. Эта ослепляющая красота была даже невыносима.

Не в Новом Свете тут дело, хотя бы он провалился. Дело в жизни, в одной жизни, — в открывании ее, беспрерывном и вечном.

Это необыкновенное по своей красоте и еще по чему‑то лицо еще сильнее поразило его теперь. Как будто необъятная гордость и презрение, почти ненависть, были в этом лице, и в то же самое время что‑то доверчивое, что‑то удивительно простодушное; эти два контраста возбуждали как будто даже какое‑то сострадание при взгляде на эти черты. Эта ослепляющая красота была даже невыносима.

Не в Новом Свете тут дело, хотя бы он провалился. Дело в жизни, в одной жизни, — в открывании ее, беспрерывном и вечном.

Человек не родится для счастья, человек заслуживает счастья, и всегда страданием.

Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку!

Меня тоже за идиота считают все почему-то, я действительно был так болен когда-то, что тогда и похож был на идиота; но какой же я идиот теперь, когда я сам понимаю, что меня считают за идиота?

В самом деле, нет ничего досаднее как быть, например, богатым, порядочной фамилии, приличной наружности, недурно образованным, не глупым, даже добрым, и в то же время не иметь никакого таланта, никакой особенности, никакого даже чудачества, ни одной своей собственной идеи, быть решительно «как и все».

Человек не родится для счастья, человек заслуживает счастья, и всегда страданием.

Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку!