Николаенко Александра Вадимовна

Мой милый, мой хороший, дай мне руку. В сплетенных пальцах спрячем летнее тепло в тот день, когда от солнца холодеют губы и ветер дымный под Вивальди листья кружит. Дверь скрипнет, отворяясь, мы войдем туда, где будет все не так, как будет, по-другому…

На лезвии зеленого стекла блеснуло солнце, полоснуло, разлилось в закат. Запахивая крылья на груди, прошла хромая старая ворона, пугая сонных голубей. Березовой метлой знакомый дворник гнал по тротуару облачные пыли, и ртутью собирались в прошлогодних листьях катушки дождя. Не таял, плыл, качаясь, долгий день апреля, в котором все было не так, не то, не как всегда…

— Федь, ты где? — Где, где… под столом сижу, спрятался… — От кого это, Федя, спрятался? — От кого, от кого… от Бога. — Что же ты натворил, что от Бога прятки? — Камнем кинулся… — В кого это кинулся? — В кого, в кого? Ну, в него… — Докинул? — Докинул… — Вылезай из-под стола-то… Ох ты, шишка какая…

— Все равно скажи, бабушка, за красных ты или за белых? На чьей стороне? — На своей стороне я, Федя. — То есть ты, бабушка, в стороне отстояться хочешь?! Отсидеться в подполе? И нашим и вашим, да? Одной ногой за Бога, другой за царя, третьей за Ленина? — Две ноги у меня всего, Федя. — А палочка?!

Она макала ветки в мыльно-зольные растворы, солила муравейники, перчила, капала карболкой, обкладывала холмики полынью, мятой, чесноком, и за пределы сада в сумерки несли вдвоём переселенцев-иждивенцев в вёдрах, ссыпая куличами на курган, и, перед сном крестясь на образа, шептала: — Велико, божи, милосердие твоё. Сад засыпал, освобождённый от врагов, и просыпался с первым муравьём.

Напившийся дождём просторный мир, как в шутку запертый кривым забором, искрился и сверкал, дышал согретый, пел, трещал, стучал, скрипел, чирикал, был. Гудящее, летящее, поющее, ползущее воинственное царство спешило жить. У парника на синем коврике из незабудок таял снег, с куриное яйцо сияли бриллианты градин. Она шепнула: — Осподи мой боже… нет невозможного тебе...